Предчувствуя холода, библиотека
высохла за неделю и пожелтела,
стучала тарелка по тарелке,
тряслась от выключенной батареи,
шторы размахивали руками,
чтобы съежиться в оригами,
Солнце сменилось на лампу накаливания,
изголовье — на каменное.
В окно не взглянешь — отражение,
Коридор вытянулся в траншею.
Вроде, как надо, забаррикадировался
господний раб и бригадир под сими
пестумовскими руинами,
забытый, как вербные херувимы.
Атмосфера настолько напряжена,
что воздух искрится и бьется током,
сквозняк доносит из окна
надежду обессилевшему вздоху —
приближающееся «Hojotoho»…
***
Спрятался за лесным массивом
из-за пожизненной реконструкции
от Катюш, от морозов, от Мессины,
от Евграфа Дмитриевича Тюрина.
Облицовка выдает возраст.
Был Демидова, стал Куракина,
и понеслись метаморфозы:
жизнь стекается в тебя, как в раковину.
Я не стал исключением,
на пары — в толпе проточной,
а ливень доносит чей-то:
«Всё дождь да дождь, — терпи и точка».
В зеркале: лестница — прожилкой
на мраморе — фигура нескладная.
Над ней, пространство расширив,
нависают окаменевшие Атланты.
На этаже холодно — осень.
Мандельштам молчит, перекошенный.
Трагическая маска Осипа
облеплена черной кожей.
В лабиринте кносских коридоров
вдруг случилось задымление:
из сушилки забило током —
торжество земледелия!
Территорию этажа медленно
завоевывал дым,
из динамиков по-медному
трубили: «Ой!
Горим!
Горим!
Прощай, литература!
Прощайте, роды, жанры!»
Я, перепугавшись, сдуру
полез спасать Мандельштама.
День, казалось, испорчен.
Но Атланты во внезапном порыве
расступились, за ними — поручни.
Я, воздух глотая по-рыбьи,
пять этажей пролетел от испуга,
точно лестница —
вся из спусков.
На Старой Басманной тихо —
ей даже пожар нипочем.
С неба снежинка настигла
мое плечо.
***
Мы встретились с тобой в невероятный
год, стоял ноябрь.
Как роща сбросила наряд,
разделась тоника до ямбов.
И были свежи лишь могилы.
Прижимался к твоей голове я.
Осыпаемые листвой, могли мы
наблюдать за кометой Галлея.
Так лежали, руки запрокинув.
Дождь по лбу стукал.
Кружились, подвергнутые остракизму,
мотыльки бесчисленные, сдуру.
Освобождённые от МЦД 4,
из-под перины снежных хлопьев,
проглядывали твои черты
на изголовье.
...
Застыл передо мной, как перед тенью.
Говорят: здесь бродит твое приведение.
Ни автор, ни оратор, ни всё Переделкино —
никто не замечал утраты.